"Я был убит 17 августа 14 года в Восточной Пруссии. Перед этим долго шел дождь, и липкая грязь вязла на сапоги. Когда я выскочил на поляну, я очень боялся, что теперь я виден всем. Да, конечно, я бежал среди других, не потеющих, одетых в шинель стариков. Те, кто стрелял по мне из крупнокалиберных оружий, не могли видеть нас, но ведь они в меня попали. Первый из тех снарядов, которые разрывались рядом, ударил где-то позади, меня догнал только вакуум пустоты, барабанные перепонки дернулись и мне их хотелось почесать. Но я не отвернулся, я испугался и бежал от взрыва того снаряда. От взрыва второго снаряда я даже не закрыл глаз и только слегка наклонил голову вперед. Я очень понравился себе, что стал похож на дикую бестию пророка. Я почувствовал, что рядом несется еще одна бестия. Я не увидел тех, кто упал впереди, и только левая рука почему-то сильно вспотела, а из-за ворота шинели приятно тянуло теплом моего тела. Мне стало обидно, что кто-то может опередить меня. Я не закрывал глаз, они закрылись сами, когда в них что-то полетело. Это был раскаленный воздух. Я обрадовался и оскалил зубы. Когда мне показалось, что я открыл глаз, я стал жадно смотреть вокруг. И увидел только что-то жидкое, но теплое и дорогое. Мешало смотреть что-то живое и блестящее перед самым глазом. От него шел пар и оно дышало. Нет, это не мое!

Совершенно не двигаясь, я видел все больше и больше. То блестящее и живое, что мешало мне смотреть, перестало блестеть и дышать. Поверхность высохла и оттого стала сжиматься, открывая мне возможность видеть вокруг. Я ужаснулся: вся большая поляна была переделана воронками взрывов. Но ни одного трупа не было. Неужели я один?

Два мальчика остановились надо мной, поразительно похожие друг на друга, словно близнецы. Я ничего не слышал. Я не слышал, как один из них на непонятном мне русском языке удивился: «Странно, столько воронок от снарядов и только один мертвец». «Нет, - возразил другой, – Их двое, просто взрывом их перемешало». Я ничего не слышу и не чувствую холода, запаха, я только вижу. Теперь я в восхищении вспоминаю те мгновения, я с трудом вспоминаю всю остальную жизнь, но дорожу и беспокоюсь о той красивой радости. Мой глаз это то, чего я просто не вижу, я уже стал подозревать, что мое тело, словно воздушный шарик, надуваясь, разваливается во все стороны. Я испугался. Один из мальчишек, затаившись, копался кончиком прутика там, где я не мог видеть, но среди того, что все еще считалось частями моего тела. Та же неприятная гримаса запретной радости появилась и у второго. Что же они там…?

Птицу я увидел издалека. Я обрадовался ее присутствию оттого, что теперь от безмерно голубого, чистого пространства наконец-то ко мне летел гонец в мерзость моего окружения. Синий глаз не посмотрел на меня, и в нем мерцал зрачок, зараженный Богом. Голубь сел поодаль, и я пожалел о том, что не могу приблизиться к нему, испугать и обрадоваться власти над красотой. Но он сам, сам подошел ко мне и застыл великой волшебной белой горой. Затем ее вершина наклонилась и вонзила свой клюв глубоко в меня. Но я успел понять главное – эта жизнь и была раем."

— Конструктор красного цвета